Ключевую роль в карьере Олега Атькова, до осени 2015 года занимавшего пост вице-президента ОАО "РЖД" по здравоохранению, сыграл космос. Именно как врач‑космонавт в конце 80‑х Атьков попал на тематический конгресс в Нью‑Йорке, где познакомился и подружился с будущим главой РЖД Владимиром Якуниным. В начале 2000-х Атьков перешел на работу к другу в Ми­нистерство путей сообщения, а затем и в РЖД, где вплоть до ноября 2015 года занимал должность вице‑президента и главы службы здравоохранения, сумев в этом качестве довести совокупную вы­ручку медицинских объектов госмонополии до максимальной отметки в 2 млрд рублей. В интервью Vademecum Олег Атьков впервые рассказал, чем ему пришлось пожертвовать ради полета в космос, как прошли его 237 дней на орбитальной станции «Салют‑7», какие космические новации он прив­нес в РЖД и чем занялся после увольнения из корпорации.

 «ЗАЧИСЛЕНИЕ В ОТРЯД КОСМОНАВТОВ БЫЛО СТРАШНОЙ ТАЙНОЙ»

– В середине 70-х вы были младшим научным со­трудником Всесоюзного кардиологического научного центра (ВКНЦ). Как вас затянуло в космос?

– В ВКНЦ я работал в отделе профессора Нурму­хамеда Мухамедовича Мухарлямова. У него в от­делении находился уникальный для того времени ультразвуковой прибор, произведенный в США, и мы, молодые ученые, отрабатывали возможности аппарата. Изучали многие малоизведанные в то вре­мя вещи: например, как развивается центральная гемодинамика в условиях гипертонического криза, как изменяется сократительная функция левого желудочка во время приступа стенокардии. Тогда же удалось доказать, что наши методы измерения полостей сердца точнее, чем у коллег, рентгеноло­гов-ангиографистов, поскольку во время ангиогра­фии вводится контрастное вещество, которое меняет объем левого желудочка. Такой ультразвуковой при­бор стоял только в ВКНЦ. 

Однажды к нам обрати­лись специалисты из Звездного городка: в то время начались длительные космические полеты, и один из них пришлось прекратить досрочно, поскольку у космонавта появились неприятные ощущения в грудине и тяжелейшие головные боли. Космонавта привезли к нам, мы осматривали его с помощью нашей техники, а потом вырабатывали заключение, что с ним делать и есть ли у него повреждение мио­карда и внутренних структур сердца. Очень скоро наше отделение начало на регулярной основе проводить исследования космонавтов. Нас стали приглашать прямо на место приземления – на Байконур. Я разбирал прибор, укладывал его в ко­робки, садился в самолет и вместе с бригадой врачей улетал на космодром. Фактически я был первым врачом, кто осматривал космонавтов с помощью этого аппарата после выполнения ими длительных космических полетов. На основании этих данных в том числе строилась или корректировалась система восстановительных мероприятий. Параллельно учился в аспирантуре, писал диссертацию о сердеч­ной недостаточности. Как человек увлекающийся, пытался усидеть на двух стульях. Как-то в ВКНЦ обратился глава медицинского управления Центра подготовки космонавтов Аркадий Еремин с прось­бой принять участие в разработке методик подго­товки и восстановления космонавтов, участвующих в полетах продолжительностью более полугода. Я много работал вместе с ним по этой програм­ме, много ездил в командировки, а через полто­ра-два года он предложил мне пройти медкомиссию для отбора в отряд космонавтов.

– Вы сразу согласились?

– Предложение было, конечно, лестным. Трудно было найти 30-летнего советского доктора, который бы от такого отказался. Да, я согласился, но прохо­дил медкомиссию во время отпуска, так что никто, кроме моей жены, об этом не знал. Начал прохо­дить амбулаторные комиссии – вначале это было легко скрыть от коллег из ВКНЦ. Потом нужно было ложиться на стационарное обследование в специальную клинику для здоровых Института медико-биологических проблем, где раз в год проходили медицинское освидетельствование все космонавты. Там же были оборудованы небольшие стенды для испытаний. Между собой мы называли эту клинику «детский садик», поскольку она распо­лагалась на территории бывшего детсада. Через этот «детский сад» прошли все будущие герои и дважды герои Советского Союза. И вот здесь я оказался перед дилеммой: заканчивать диссертацию в ВКНЦ или проходить обследование для космического полета. В отпуске прошел обследование, а в сентябре признался во всем моему учителю Мухарлямову. Он очень разозлился на меня: «Я думал, ты будешь хорошим врачом, моим преемником, рассчитывал на тебя!» Повел меня к директору центра Евгению Ивановичу Чазову. Такой визит в то время был для нас равносилен восхождению на Голгофу. Евгений Иванович спросил меня: «Диссертация в каком состоянии?» Я ответил: «Дописываю». «Ну ладно, – сказал он моему учителю, – пускай дописывает. Там видно будет». В общем, из аспирантуры меня не выгнали. До полета я защитил диссертацию и продолжил совмещать работу младшего научного сотрудника института с тренировками в отряде.

Фото: из личного архива О. Атькова

«МЫ ПОЛУЧИЛИ ИЗОБРАЖЕНИЕ БЬЮЩЕГОСЯ В НЕВЕСОМОСТИ СЕРДЦА»

– Вашей научной карьере в ВКНЦ зачисление в отряд космонавтов как-то помогло?

– Вначале не особенно. Сам факт, что я зачислен кандидатом в отряд космонавтов, был страшной тайной. Я сразу получил допуск к секретным све­дениям, на меня свалился целый ряд ограничений, связанных со свободой передвижения. Помню, я получил свою первую премию Ленинского комсо­мола, и, как председателю совета молодых ученых института кардиологии, мне дали направление на поездку в Париж. Все коллеги поехали, а меня не пустили. Я пришел с этим к Евгению Ивановичу Чазову, он меня приободрил: «Иди работай, попро­бую что-то сделать». Вскоре мне позвонили и ве­лели приезжать – с вещами прямо в Шереметьево. На месте выдали паспорт с визой: «В ЦК ВЛКСМ сказали, что доверяют вам». Так я впервые в составе делегации молодых ученых выехал в капстрану. 

С другой стороны, безусловно, мое занятие косми­ческой медициной способствовало стремительному развитию моих компетенций как кардиолога. На­пример, я и мои коллеги из ВКНЦ принимали уча­стие в создании первого бортового эхокардиографа. Решение о начале таких разработок было принято еще в конце 70-х годов, мы их проводили совместно с одним из профильных НИИ в Королеве и голов­ным Институтом медико-биологических проблем. В результате был создан бортовой ультразвуковой эхокардиограф, и в мае 1982 года, накануне Все­мирного конгресса кардиологов, который проходил в Москве, мы его испытали. Этому предшествова­ло длительное обучение космонавтов Валентина Лебедева и Анатолия Березового, которых я учил делать эхокардиограмму. Через пару месяцев мы с оператором сидели в Центре управления полета­ми и дистанционно корректировали их действия. Сначала космонавты вышли с нами на вербаль­ную связь, я в очередной раз рассказал, что нужно включить, как поставить датчик. Естественно, они уже подзабыли то, что мы изучали на тренировках. Я начал объяснять буквально на пальцах: «Нащупай­те межреберный промежуток там, слева от грудины, и там поставьте датчик», и все в таком духе. Это был первый в мире сеанс телемедицинской связи с кос­мосом. А мы получили изображение живого, бью­щегося в невесомости сердца, аорты, митрального клапана, левого предсердия, левого желудочка и так далее. Мы были счастливы! О нашем успехе было объявлено на Всемирном конгрессе кардиологов, где я выступил с докладом «Изменение гемодинамики в результате длительных космических полетов», и там же показал первые в мире полученные с орби­ты изображения бьющегося сердца.

– А как прошел ваш космический полет?

– Сразу уточню: он был первым и единственным. Да и состоялся не сразу. У генерального конструктора космических систем Валентина Петровича Глушко была идея отправить в космос самого возрастного на тот момент космонавта. Им был Константин Петрович Феоктистов. Он летал еще в 60-е годы, и 20 лет спустя важно было оценить его состояние и функциональные возможности в космосе. Было решено отправить с ним врача, а поскольку у Феок­тистова была начальная стадия весьма распростра­ненного сердечно-сосудистого заболевания, то с ним решили отправить меня. Но у Константина Петро­вича резко обострилась язвенная болезнь, он попал на операционный стол, и полет не состоялся. А я пе­решел на другую программу длительных космиче­ских полетов. Начал готовиться к старту в экипаже с Леонидом Кизимом и Владимиром Соловьевым. Вместе мы и взлетели 9 февраля 1984 года, а 2 ок­тября того же года вернулись, в результате проведя на станции «Салют-7» 237 дней. За время экспеди­ции нас посещали другие космонавты, например, к нам прилетал Игорь Волк. Поэтому я улетал 57-м космонавтом, а вернулся 58-м.

– Какие медицинские эксперименты вам довелось провести во время полета?

– У нас была достаточно обширная программа, на­правленная на отработку новых комплексов средств профилактики, которые позволяли сохранять работоспособность человека, давали ему возмож­ность прожить в невесомости год, остаться здоровым и вернуться к трудовой деятельности на Земле. Я, например, делал заборы венозной крови, прямо на станции центрифугировал, разделял на плазму и форменные элементы и отправлял в контейнерах вместе с экспедициями посещений. А однажды взял венозную кровь сам у себя. Тут я, конечно, пошел на нарушение программы исследований. Но сейчас уже можно рассказать, как это произошло. После того как я взял венозную кровь у командира эки­пажа и бортинженера, они, как бы между делом, за ужином, поинтересовались: «А сам у себя ты собираешься брать кровь?» Нужно понимать, что там этот психологический момент имел совершен­но иную «стоимость», чем на Земле. Мы там были один на один со всей нашей жизненной историей. Поэтому я, не задумываясь, ответил: «Конечно, возьму. Но только с условием – я войду иглой в вену, но у меня не хватит рук, чтобы самому забрать кровь, поэтому кто-то должен состыковать шприц с иглой и руки у него при этом трястись не должны». Так мы и сделали: я себя спунктировал, бортинженер совершил забор крови, а командир снял все это на видеокамеру. Когда в Центре управления полета­ми смотрели видео, повисла напряженная тишина. Но по шее мы не получили – победителей не судят.

Фото: из личного архива О. Атькова

«НЕ БУДЕТЕ ДАВИТЬ НА ДЕСНЫ, ПОЗНАКОМИТЕСЬ С БОРМАШИНОЙ»

– У врача-космонавта было в полете какое-то специ­альное оборудование?

– Самые различные инструменты, в том числе оф­тальмологические и стоматологические. На станции «Салют-7» у нас стояла бормашина. До полета я учил­ся лечить кариес и удалять зубы в стоматологической клинике. Поэтому если мои коллеги забывали давить десны на ночь – это обязательная профилактическая процедура, – то я им говорил: «Так, ребята, вот щип­цы, не будете давить десны, придется познакомиться с ними или с бормашиной. Выбирайте!»

– За восемь месяцев вашей экспедиции на орбитальной станции побывали и другие экипажи. С кем вы встрети­лись в космосе?

– Сначала к нам прилетела экспедиция с гражда­нином Индии, в составе второй делегации к нам присоединились Игорь Волк, Светлана Савицкая и Владимир Джанибеков. Это были очень интерес­ные посещения. Светлана Евгеньевна, например, выходила в открытый космос и испытывала там ла­зерный аппарат для сварки металла. Игорь Петрович в то время готовился к полету на многоразовом кос­мическом корабле «Буран», который в итоге полетел в беспилотном режиме, а сейчас стоит на ВДНХ.

–Вы говорите, что ваш полет оказался первым и последним. Почему отправиться в космос больше не удалось?

– Возможность полететь еще раз была. По итогам экспедиции мы заслужили высокую оценку, потому что сделали много того, чего до нас никто не делал. Нас называли «лучшим экипажем в истории пило­тируемой космонавтики», говорили много добрых слов, пели дифирамбы. А вскоре после нашего по­лета на станции «Салют-7» возникли проблемы: она замолчала, перестала откликаться на радиосигналы, непонятной была ситуация с энергообеспечением. Иными словами, на орбите случилась нештат­ная ситуация, которая могла привести к падению станции. Тогда было принято решение отправить на «Салют-7» экипаж в составе Владимира Джани­бекова и Виктора Савиных. Я написал генерально­му конструктору космических систем Валентину Глушко записку с предложением своей кандидатуры и обоснованием, почему на станции должен быть врач. Аргументом в мою пользу было мое недавнее возвращение из длительной экспедиции на орбиту, я мог с закрытыми глазами рассказать, что и где там находится. Мою записку рассмотрели, но ответили, что, к сожалению, на станцию нужно везти много оборудования. И вместо меня полетело «железо». Второй раз я писал прошение отправить меня в по­лет, когда мой экипаж готовился к перелету с одной станции на другую. Но вместо меня полетел ска­фандр для выхода в открытый космос. Наконец, уже я получил предложение от главного конструктора – повторить восьмимесячный полет с той же медицин­ской программой. Глушко позвонил сам, озвучил задачу. И я ответил так: «Валентин Петрович, я ценю ваше предложение. Если бы в полете участвовало новое оборудование, я бы с удовольствием полетел, но поскольку это будет повторение того, что я уже сделал, то я бы попросил вас отправить вместо меня моего дублера. Он давно в отряде и ждет этого поле­та». На что Валентин Петрович объявил: «Я вам дол­жен сказать, что делаю предложение только один раз в жизни, больше их не будет». На этом мои полеты наяву закончились. Зато я продолжил исследования в своей лаборатории и глубоко погрузился в научную работу на Земле.

– Ваши коллеги рассказывали, что после возвра­щения с орбиты вам предлагали работу в Институте медико-биологических проблем (ИМБП). Почему вы проигнорировали это предложение?

– На самом деле мне предлагали перейти в ИМБП еще на этапе подготовки к полету. Но у меня было свое понимание предназначения врача в космиче­ском полете. В ИМБП не было клиники, там изу­чались в основном вопросы физиологии, а косми­ческая медицина исследует тематику, выходящую далеко за ее пределы. Вот я и решил, что смысла переходить в этот институт – никакого, потому что там я потеряю квалификацию. Когда я вер­нулся из командировки на орбитальную станцию, возглавил лабораторию функциональной диагно­стики, которая впоследствии выросла в целый отдел новых методов диагностики. Я продолжал работать с космонавтами, и в моей карьере все было хорошо.

– В 90-е годы в отечественной космической меди­цине, как и во многих отраслях индустрии, насту­пил кризис. Общий упадок как-то сказался на вас, на карьере?

– К середине 90-х я накопил большой объем отпусков, почти год, и тут как раз получил предло­жение из Европы, от руководства Международного космического университета, с которым давно сотрудничал, поработать год в этом университете. Я уехал в 1998 году.

– Научный потенциал Международного космическо­го университета отличался от российских тематиче­ских исследований?

– Исследования проводились на одном и том же методологическом уровне. Другое дело, что у нас в это время исследования стали сворачиваться, а там – нет. Я очень много преподавал, поставил много экспериментов. Когда вернулся, зарубеж­ный опыт очень помог мне в продолжении работы здесь. Я чувствовал, что руководство кардиоло­гического научного центра – Евгений Иванович Чазов – одобряет наше направление деятельности, и это мне очень помогало.

– Тем не менее вы откликнулись на приглашение перейти в Министерство путей сообщения. Как это произошло?

– Предложение мне сделал Владимир Иванович Якунин. Мы с ним дружим еще с конца 80-х, позна­комились в Нью-Йорке. Он тогда работал в ООН, а я прилетел, чтобы выступить в Комитете по мир­ному освоению космоса. Там мы познакомились, близко подружились, когда я вернулся в Россию, продолжили отношения и здесь, стали дружить семьями. И вот во время одной из наших встреч, уже в начале 2000-х, он сказал мне, что получил назначение на должность первого заместителя ми­нистра путей сообщения. В тот момент меня снова стали зазывать на работу европейские коллеги, им понравилось, как я провел предыдущий сезон в университете. Покидать родину, честно говоря, мне не хотелось, я поделился своими размышлени­ями с Владимиром Ивановичем, и он мне сказал: «Если хочешь, пойдем со мной, будешь поднимать медицинскую службу МПС». Я согласился.

– Задачи какого характера поставил перед вами Якунин?

– Главной задачей было возрождение отечественной железнодорожной медицины. Она имеет свою бога­тую историю, но расцвет и пик ее славы пришлись на 60–70-е годы. Я должен был сделать так, чтобы отраслевое здравоохранение стало лучшим в стране. А поскольку у меня были очень хорошие учителя, в первую очередь имею в виду Евгения Ивановича Чазова, который создал лучшую систему здраво­охранения в области кардиологии, то я старался использовать их опыт применительно к железнодо­рожной медицине и вывести ее на международный уровень. Вскоре после моего прихода в отрасль мы попали в реформу МПС, была образована струк­тура РЖД, и нужно было доказать, что медицина должна остаться в РЖД в качестве самостоятельного направления, поскольку это часть технологическо­го процесса, а безопасность перевозок напрямую связана с человеческим фактором.

«ОТРАСЛЕВОЙ МЕДИЦИНЫ НЕТ НИГДЕ, КРОМЕ РЖД»

– Что вам удалось сделать за время руководства меди­цинской службой РЖД?

– Мы значительно расширили и усилили санатор­но-курортную службу, создали профильную дочер­нюю компанию. Разработали и внедрили систему предрейсовых медицинских осмотров, которые помогли вывести систему безопасности перевозок на новый уровень. Иными словами, настроили отраслевую медицину так, чтобы исключить нештатные ситуации, связанные с человеческим фактором. Были организованы пять передвижных консультативно-диагностических поездов, которые работали там, где нет «медицинской цивилиза­ции», – в зонах БАМа, на Дальнем Востоке, в За­байкалье, на севере страны. В наследство от МПС нам досталась сеть из дорожных больниц, но она за­метно обветшала. Ее нужно было модернизировать, усиливать в кадровом и материальном отношении. И я признателен правлению РЖД, топ-менеджерам корпорации за проявленное понимание и поддерж­ку моих замыслов. Наконец, был создан научный клинический центр, в структуре РЖД появилась собственная научная медицинская база.

– В РЖД вы продолжили заниматься направлением космической медицины?

– Да. В РЖД мы создали специальную лабора­торию, стенды, на которых мы можем создавать электромагнитные бури. Наша установка позволяет не только смоделировать бурю, но и фактически полностью убрать электромагнитное поле. Кроме того, мы создали специальную камеру, которая по­зволяет смоделировать некоторые условия, ожида­ющие человека на Луне. Мы уже провели экспери­мент на восьми здоровых добровольцах. Установку мы создавали несколько лет, и сейчас она успешно работает.

– По оценкам участников рынка, выручка, кото­рую во время вашего руководства генерировали все медицинские объекты РЖД, была около 2 млрд рублей в год. Это корректная цифра?

– Да, примерно так и было.

– Среди ведомственных медслужб у вас были сильные конкуренты?

– У нас в стране отраслевой медицины нигде, кроме РЖД, сейчас нет. У всего остального, как говорится, и труба пониже, и дым пожиже. Не су­ществует отраслевой медицинской службы, которая бы включала в себя сеть медицинских учреждений на территории всей страны – от Дальнего Востока до Калининграда.

– Вы покинули РЖД в связи с кадровой реорганизаци­ей, которая прошла в компании в прошлом году?

– Не хотел бы это комментировать. Скажу так: все когда-то заканчивается.

– Чем вы занимаетесь сейчас? Продолжаете сотруд­ничать с РЖД?

– Мое постоянное место работы – кафедра произ­водственной медицины в РМАПО, которой я за­ведую. Кроме того, я уже почти 25 лет возглавляю кафедру инструментальной диагностики во Втором меде и курирую магистерскую программу в МГУ по специальности «государственная политика в здравоохранении». РЖД для меня – перевернутая страница моей медицинской биографии.