В начале 1953 года председатель Совета министров СССР Иосиф Сталин подписал постановление о создании на базе НИИ авиационной медицины спецотряда испытателей. Каждые пять лет в эту группу через крайне жесткий конкурс набирали от 7 до 14 самых выносливых военных летчиков, на которых испытывались си­стемы жизнеобеспечения и технологий, связанных с авиацией, а затем – с освоением космического про­странства. Серии проходящих в режиме строгой секретности экспериментов давали ученым‑медикам об­ширную базу для создания программ профилактики и реабилитации космонавтов. В интервью Vademecum один из немногих выживших испытателей Герой России Евгений Кирюшин рассказал о содержании уже рассекреченных опытов и об истинной цене космических амбиций государства.

 – Как вы попали в группу испытателей?

– Я пришел в Институт космической медици­ны в 1968 году, будучи солдатом-срочником. Предыстория была такой. Я учился в авиа­ционной школе в Виннице, которая служила базой для отбора. Помимо Украины испыта­телей набирали еще и на Урале, в летном учи­лище в Красном Куте, но наша школа была основной базой. Нас оценивали по разным показателям: помимо близкого к идеально­му здоровья, психологи выясняли, насколь­ко мы морально и политически устойчивы. Отбор проводился из более чем 3 700 человек, а прошли 12. Мы с товарищами тогда решили: «Да мы короли, сейчас такое покажем в Мо­скве!» Приехали в столицу, а здесь комиссия еще жестче, забраковали еще двоих-тро­их. При отборе большое внимание уделяли толерантности, тому, как человек общается с окружающими. Это было очень важно, пото­му что многие эксперименты были парными и проводились длительное время, и, если бы на третьи-четвертые сутки начали возникать конфликты, ничего бы не вышло. Психика здесь, конечно, играла первостепенную роль. Вот нас и осталась горстка. То есть я про­должил службу, но уже в Москве, в военном Институте космической медицины, кото­рый в то время был центральной базой для экспериментов. А когда демобилизовался, меня пригласили в Институт медико-биоло­гических проблем, где я продолжил работать испытателем.

– У института наверняка была не одна площад­ка для экспериментов?

– Конечно. У нас были испытательные поли­гоны в Подмосковье – в Томилино, Жуков­ском и в других местах, но базой для практи­ческих испытаний оставался институт. Жили мы неподалеку, в общежитии на Хорошевском шоссе, прямо напротив здания редакции га­зеты «Красная звезда». Каждый день – жест­кое расписание. Эксперименты могли длиться по несколько месяцев. На финише физи­ческое состояние превращалось в нулевое, жизненные ресурсы исчерпывались, психика становилась ущербной, приходилось мобили­зовывать все силы, чтобы прийти в норму – и физически, и психологически. Наступал тяжелейший период реабилитации, который длился неделю-две или месяц в клинике ин­ститута или на одной из баз в Подмосковье.

– Что именно приводило вас к истощению?

– Концепция испытаний. Мы же работали именно для того, чтобы узнать, до какого предела физических возможностей человек способен дойти. И все испытания проводи­лись с запасом – с существенно большими нагрузками, чем те, с которыми когда-либо пришлось бы столкнуться космонавтам. Ос­новные испытания – катапультирование, ударные перегрузки, эксперименты на цен­трифуге. На ней я выполнил около 150 враще­ний. В повседневной жизни нагрузка на наш организм порядка 1G, мы же работали в ус­ловиях перегрузки уровня 8–8,5G, а то и 12G. Мой друг, тоже Герой России Сергей Нефе­дов, выдерживал и 15,5G, но это, конечно, ис­ключительный случай. Естественно, пиковые нагрузки вызывали отток крови из головы, приводили к перебоям в мозговой деятельно­сти и потере сознания. По мере торможения центрифуги и снижения уровня нагрузки сознание возвращалось, но видимые послед­ствия оставались – подкожные кровоизлия­ния превращали тело в сплошной синяк, рва­лись капилляры, сосуды и так далее. Потом пару дней отлежишься – и снова в бой.

Фото: mbp-memories1969-2006.blogspot.com

– Вы можете рассказать о самом жестком в ва­шей практике эксперименте?

– Сложно выделить самый-самый. Было мно­жество испытаний и экспериментов, отли­чавшихся своей сложностью и экстремально­стью. Мы с Сергеем Нефедовым почти месяц участвовали в эксперименте, проходившем в барокамере с повышенным содержани­ем углекислоты. Тогда считалось, что если, например, на подводной лодке процент CO2 достигал 3,7%, то экипаж должен покинуть лодку. А мы прошли сначала отметку в 3,5%, потом больше-больше, дошли до 5,2%. После наших испытаний, кстати, и повысили «по­рог» содержания углекислоты для подводни­ков – стало ясно, что возможности человече­ского организма гораздо шире. Мы работали не только на космос, но и на оборону. И там эксперименты были гораздо серьезнее и опас­нее, но о них я говорить не буду. И грифов секретности с них пока никто не снимал, и я сам не хочу к этому возвращаться.

– У испытаний было серьезное медицинское сопровождение?

– Безусловно. Каждую программу куриро­вал врач, сотрудник Института космической медицины (затем Института медико-биоло­гических проблем – ИМБП), и кроме него в эксперименте была задействована целая команда медиков. Наше состояние регулярно отслеживалось, производился забор анали­зов, с нами работала группа психологов, мы проходили бесчисленные психологические тесты. В ИМБП мы участвовали и во многих программах под руководством гражданских врачей, помогая им осваивать новые тех­нологии, предназначенные для оказания медпомощи обычным людям, – Институт тогда зарабатывал на таких проектах. Кроме того, с нашей группой работали специали­сты Всесоюзного кардиологического научно­го центра (ВКНЦ). Или, например, извест­ный гинеколог Леонид Персианинов – мы испытывали разработанную им технологию электросна для рожениц, которая потом получила широкое применение и, насколь­ко мне известно, используется до сих пор. Врачи, которые курировали эксперименты, в большинстве своем, конечно, были перво­классными профессионалами, честными, правдивыми людьми. Но в то же время для некоторых участников и кураторов экспе­риментов медицинской этики как будто и не существовало, и они позволяли себе гораздо больше, чем было предусмотрено программой. Из человека выжимали макси­мум и сверх того – испытуемый становился абсолютно незащищенным.

– А как проходила реабилитация?

– На тех же клинических базах. Или в сана­ториях, куда мы приезжали в сопровождении наших же врачей и методистов. Были сотни программ восстановления и реабилитации, которые мы тоже испытывали. Эти экспери­менты служили созданию единой безупреч­ной программы по восстановлению и реаби­литации экипажей после полета.

Фото: mbp-memories1969-2006.blogspot.com

– С какими последствиями сталкивались испытатели?

– Смертность как следствие результатов испытаний была очень высокой. В основном страдала сердечно-сосудистая система, опор­но-двигательный аппарат и иногда психика. Хотя официальная медицина отвергала такие смерти как следствие участия в экспери­ментах, но факт остается фактом. Многие мои друзья умерли от сердечного приступа, вызванного именно нагрузками во время испытаний. Но не смерть для нас была самым страшным финалом. Гораздо больше мы боя­лись получить инвалидность. Дело в том, что мы жили и работали под грифом «секретно» и числились в институте кем угодно – ин­женерами, лаборантами, но не испытателя­ми. И если человек становился инвалидом, он просто выпадал из системы – получал обычную регулярную пенсию, поскольку его достижения и огромные нагрузки на ор­ганизм в гражданской жизни нигде и никак не были задокументированы.

– Как вы умудрились выжить?

– А я был очень крепкий малый, как машина. Мне удалось проработать в экспериментах 23 года и стать по факту «бригадиром» и лиде­ром последних групп испытателей.

– Работая испытателем, вы продолжали испы­тывать судьбу, ради чего?

– Дело не в этом. Вот представьте себе: я испытал систему спасения космонавта, да не одну, и вот – не заладился полет, кос­монавт воспользовался испытанным мною устройством и остался жив. А я знал это­го человека и до полета, и после. Не сочтите за браваду или пафос, но вот это и было счастьем. Например, мы испытывали тех­нологию отсоединения кабины космонав­та от ракеты – для случаев, когда полет прервался на самом старте и произошло возгорание. И почти сразу после нашего эксперимента такое несчастье чуть не про­изошло с одним из известных космонав­тов, но благодаря нашей работе его удалось спасти. Он воспользовался тем устрой­ством, которое я испытывал, и остался жив. Со многими космонавтами я дружил и знал, что им помогла моя работа, – это и Владимир Джанибеков, и Виктор Сави­ных, и Валерий Поляков, и многие другие. В ИМБП существовал принцип – разделять космонавтов и испытателей, но нам удава­лось подружиться уже на этапе их отбора в отряд и подготовки к полету. Кандидаты в отряд космонавтов, как и мы, проходили испытания на центрифуге, многие ее боя­лись, советовались с нами. Думаю, именно в результате этих бесконечных испытаний и экспериментов в Советском Союзе и поя­вилась отдельная отрасль «аэрокосмическая медицина», а коллектив ИМБП под руковод­ством Олега Георгиевича Газенко разработал специальную аэрокосмическую программу, содержащую комплекс мероприятий, на­чинавшихся с отбора в отряд космонавтов, подготовки, профилактики до возвращения на Землю и реабилитации. Эта уникальная в мировой практике программа была утвер­ждена в 70-е годы, мы внесли непосредствен­ный вклад в ее формирование, и я горжусь тем, что принимал участие в ее создании. Мы провели полный комплекс испытаний орбитальной станции «Мир», пилотируемого спуска с орбиты и безопасного приземления космонавтов. Нам посчастливилось попасть в золотой век российской космонавтики, когда начались длительные полеты и более масштабное освоение космоса.

– Но предусмотреть все нештатные ситуации невозможно, и, к сожалению, несмотря на ваш героический труд, на Землю вернулись не все космонавты.

– Конечно, всех до единого наша работа обезопасить не могла. Но успешный ис­ход экспедиции зависел не только от нас. В 1971 году в полет продолжительностью 26 суток отправился экипаж из трех космонав­тов – Волкова, Добровольского и Пацаева. К сожалению, они погибли. Почему это про­изошло? Сейчас уже понятно, что если бы они были в скафандрах, то остались живы. А они были просто в костюмах. Руководите­ли полета приняли решение вместо скафан­дра взять на «Союз-2» третьего члена эки­пажа: больше людей – больше информации об экспедиции. Кроме того, существовала суперзадача: мы должны были переплюнуть американцев и доказать, что можем ле­тать в одних пиджачках. К сожалению, эту идеологию в числе прочих настоятельно поддерживал и заместитель Сергея Короле­ва – космонавт и конструктор Константин Феоктистов.

– Вы работали под грифом «секретно». Как вам удавалось скрывать детали от семьи, друзей?

– С женой я познакомился в том же Институ­те космической медицины, она там работала лаборанткой, занималась в Московском клубе космонавтов. Но даже она не представляла, в каких экспериментах я принимаю уча­стие. Знала, что у меня какие-то длительные командировки, и все. Говорить с посторон­ними о работе было строжайшим образом запрещено. Даже космонавты, уже состоящие в отряде, не могли об этом распространять­ся – их могли счесть неблагонадежными элементами. Не говоря уже о нас. Как-то мо­ему другу девушка на День космонавтики прислала поздравительную открытку, так его затаскали в 1-й отдел на Лубянку, выясняли, откуда она знает, что он имеет отношение к космосу, и так далее. Это была эпоха реаль­ной холодной войны и гонки вооружений, с нами проводили психологическую работу, объясняли, как избежать вербовки. Такие попытки действительно были: в компании мог неожиданно появиться любопытный че­ловек, настойчиво интересующийся работой. Я от таких разговоров всегда легко уходил. Но, видимо, не у всех получалось справляться с подобными ситуациями. Вот так и быва­ло – служит рядом с тобой человек, довольно долго работает и потом вдруг, в одночасье, исчезает. Говорили: уволился. В те времена эта жесткость была оправданной, позволяла держать в секрете уникальные разработки, создаваемые в космической медицине.

– Почему вы не пошли в космонавты?

– Такая возможность была. В начале 70-х руководство ИМБП предлагало записать­ся в отряд космонавтов, но мой друг Сергей Нефедов отговорил меня от этого. В отряде испытателей мы к тому времени проработали уже более 10 лет, были близки к тому, чтобы стать ведущими испытателями. А в отряде космонавтов можно было ждать полета года­ми. Мы поразмыслили и отказались.

– А в международных космических исследова­ниях вы участвовали?

– Да, у Советского Союза была совместная с Кубой программа космических исследо­ваний «Суппорт» – кубинские испытатели приезжали в СССР и тренировались вместе с нами. Очень трудолюбивые ребята, бы­стро научились говорить по-русски, правда, в основном матом. Были совместные проекты с американцами, но они не оставили о себе такого же впечатления, во всяком случае, американский испытатель, который работал с нами в ИМБП, оказался лентяем, ничего не хотел делать.

Фото: s3.netangels.ru

– Когда и почему вы ушли из ИМБП?

– В начале 90-х в институте все начало резко меняться, появились какие-то за­казы, коммерческие отношения. Я ушел из группы испытателей, да и сама группа вскоре была расформирована. А я не видел себя в ИМБП в ином качестве. Поэтому вместе с ребятами из инженерной группы института – токарями, мастерами, свар­щиками – создал кооператив «Икар». Мы стали собирать сварочные аппараты для бытовых нужд, но основным нашим заказ­чиком выступало ОКБ им. Яковлева. Очень скоро я понял, что коммерция – не мое, и ушел из кооператива. А ребята продолжи­ли работать. И вдруг у них начался с ОКБ жесткий конфликт – кооператив недопо­ставил в бюро аппараты. Сотрудники ОКБ обратились ко мне, поскольку я в коопе­ративе еще числился директором и под­писывал все документы. Насчитали долг в 7,5 млн рублей – по тем временам дикие деньги! Я приехал к своим ребятам и сказал: «Или отдайте аппараты, или давайте делить долг на всех и выплачивать». Оказалось, что никаких аппаратов уже нет, и раскоше­ливаться никто из них не собирался. Так что пришлось выплачивать долг самому. Когда я работал испытателем, у меня была машина, гараж, пришлось со всем этим рас­статься, влезть в страшные долги и три года крутиться, чтобы все отдать. Слава богу, у меня остались друзья, которые дали мне тогда беспроцентные кредиты, поддержали и не бросили в смутное время.

– Чем вы занялись после того, как рассчита­лись с долгами?

– Болтался между разными организациями, на полгода вернулся в ИМБП, потом опять ушел. Очень резким оказался переход к ры­ночным отношениям, мне было тяжело пере­строиться. И вот как-то в 1995 году я пришел к Сергею Нефедову и признался: «Не знаю, что делать, хоть помирай». Друг подумал и предложил: «А давай пойдем в Мосгорду­му, расскажем, кто мы такие и чем занима­лись, может, нам хоть чем-то помогут». Мы пришли в аппарат председателя Мосгордумы Владимира Платонова, все рассказали, нас выслушали, сначала – с удивлением и недо­верием. Однако было принято решение со­брать парламентские слушания и отправить в архивы юристов и историков, чтобы прове­рить все то, что мы им рассказали. Юристы проверили: «Да, они правду говорят, толь­ко не всю, а вообще, там такое!» Платонов разослал информацию о нас в различные ведомства и приложил все усилия к тому, чтобы был издан указ о представлении нас с Сергеем Ивановичем к званию Героя Рос­сии. И эти награды нам вручал президент Борис Ельцин. Тогда же гриф «секретно» был снят с части документов, описывавших нашу работу, и мы могли свободно рассказы­вать о ней. Мы очень благодарны Владимиру Михайловичу, который, невзирая ни на что, поверил нам и помог. Благодаря этому я сей­час могу заниматься общественной деятель­ностью, работать в Академии космонавтики, ездить по стране, помогать в организации патриотического просвещения – только в прошлом году я побывал в 35 россий­ских городах, встречался со школьниками, студентами, да и просто жителями разных городов, ведь у нас в Отечестве прекрасные и разумные люди.